- Что ты делаешь?
Фигура приближалась к нему на четвереньках, словно животное. После всего, она выглядела намного дружелюбней, чем монстр из кошмара. Она прошла рядом. Руку Губера коснулась чья-то кожа, горячая и с пупырышками, и мурашки разбежались по его спине. Он обнаружил еще одну фигуру, ползущую в проходе, ее колени шаркали по полу. Первая фигура была теперь перед ним.
- Тебе нужна помощь?
Губер сощурился. Парень был в маске.
- Все идет очень медленно, — сказал Губер.
Черная фигура схватила его за грудки, чуть ли не разрывая на нем майку, и подтащила к себе. Запах пиццы пахнул в лицо Губеру изо рта незнакомца в черной маске, похожей на ту, что была в фильме про Зорро.
- Слушай, Губер. Это задание важнее, чем ты можешь себе представить, понятно? Важнее, чем ты, я или вся эта школа. Вот почему мы пришли к тебе с помощью. Чтобы ты смог довести все это дело до конца, — локти парня в маске крепко впились в грудь Губера. — Ты никому ничего не говорил об этом, например, в «Тринити»?
Губер глотнул воздух, а затем кивнул. Его горло было сухим. Он был счастлив оттого, что хоть чуть-чуть снова поверил в себя. Помощь прибыла. Невозможное стало возможным.
Фигура в маске взъерошила волосы на его голове.
- О-кей, брат, надо идти.
Другая фигура, также в маске, подошла к нему и что-то поставила на стол.
- Это бензин. Им нужно мазать винты, которые крепко засели. Пойдет легче, — сказал тот, кто держал его за майку. Он отпустил его майку и вернул в его руку отвертку.
Через три часа Губер закончил порученную ему работу.
Мать Джерри умерла весной. В ночь ее смерти все были около нее: его отец, кто-то из близких и сам Джерри. После ее возвращения из больницы они приходили и уходили, сменяя друг друга, и так целую неделю – изнуренные и подавленные печалью. Госпитализация ничего больше ей не дала, и она умирала дома. Она очень любила свой дом, у нее в голове всегда были какие-нибудь идеи: наклеить обои, повесить картину, выточить для стола и стульев в салоне изящные ножки. «Дай мне бог двенадцать таких плотников, как она, я открою маленькую фабрику и сделаю на этом миллионы», — шутил отец. Она была тяжело больна. Джерри видел, как болезнь иссушала ее, как она слабла у всех на глазах, как гримаса ужаса все сильнее искажала ее лицо. Когда для него это становилось невыносимо, он прятался в спальне, стыдясь своих слабостей и избегая отца. Он хотел быть сильнее его, всегда держать себя под контролем, глубоко тая горе и печаль.
После того, как мать, наконец, умерла – внезапно, в половину четвертого по полудню, во сне, беззвучно, Джерри потом стоял у ее гроба в тихом бешенстве. Ему пришлось преодолевать ярость и тот огненный гнев, что жег его изнутри. Болезнь уничтожила ее, и он был зол на свою неспособность что-либо с этим сделать, чтобы защитить ее. Он был зол так глубоко и остро, что это вывело его из скорби. Ему хотелось кричать на весь этот мир, взывая против ее смерти, перевернуть вверх тормашками все дома, расколоть на кусочки весь земной шар, вырывать с корнями все деревья. Он пытался мысленно разбудить ее в темноте, представляя себе, как она лежит в морге. Даже уже не она, а внезапно охладевшая бледная плоть. Все те ужасные дни отец был словно чужим. Он был похож на лунатика или на марионетку, управляемую невидимыми нитями. Джерри чувствовал беспомощность и опустошение – все съежилось у него внутри. Даже на кладбище они с отцом стояли каждый сам по себе. Между ними была громадная дистанция. Несмотря на то, что они были рядом, они стояли не соприкасаясь. И когда процессия закончилась, и все стали расходиться, Джерри вдруг оказался в объятиях отца, его лицо прижалось к отцовской груди, пахнущей сигаретным табаком и мятой, от отца всегда так пахло. На кладбище, обнявшись в молчаливой скорби по невосполнимой потере, они оба плакали. Джерри не знал, где его собственные слезы, а где его отца. Они рыдали безо всякого стеснения и стыда. Впоследствии они шли вместе, держась за руки, к ожидающей их машине. Огненный узел гнева был распутан, и Джерри почувствовал, как все самое худшее осталось где-то позади, но над ним еще долго будет нависать тяжесть безмолвной пустоты, которая, быть может, никогда ничем так и не заполнится.
Впоследствии этой пустотой стала рутина, разделяемая им и его отцом: рутина его школьных дней, похожих один на другой, и рутина бесконечных будней его отца. Они, наверное, навсегда в ней завязли. Отец продал дом, и они переселились в садовый домик, где по углам не таились напоминания об ушедшей матери. Джерри большую часть лета провел в Канаде, на ферме у далекой кузины. Ему пришлось очень много помогать по хозяйству, что способствовало развитию его тела для успешного поступления в «Тринити» и для дальнейших занятий футболом. В этом маленьком канадском поселке родилась его мать. И ему было приятно прогуливаться по узким брусчатым улочкам, где когда-то ребенком гуляла она сама. Когда в конце августа он вернулся в Новую Англию, то их вдвоем с отцом снова засосала скучная и нудная рутина. Работа и школа. И футбол: размеченное поле, ушибы и синяки, чумазые руки и сбитые колени, трава и песок во рту. Джерри казалось, что он принадлежит совсем не себе, а всему тому, от чего он все время так зависит. И иногда он удивлялся, когда принадлежностью всего этого был еще и его отец.
Он подумал об этом в тот момент, когда он пришел из школы, и увидел отца, дремлющего на софе в каморке, служившей ему спальней. Его руки были сложены на груди. Джерри бесшумно двигался по дому, не желая разбудить спящую фигуру. Отец был аптекарем и работал в разные смены в нескольких аптеках в этого города. Он работал также и по ночам, ломая себе сон. В результате, у него выработалась привычка ложиться, чтобы подремать, где только была возможность расслабиться. Желудок Джерри ныл от голода, но он сидел тихо напротив отца и ждал, когда тот проснется. Он сильно устал после тренировки от постоянных побоев, что без конца получало его тело, от разочарования в себе и от потери надежды на то, что его допустят к играм за пределами тренировок, к комбинированию пассов. Он устал от сарказма тренера и от затяжной сентябрьской жары.